Неточные совпадения
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или
не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить
не надобно, что кроме фальши тут ничего быть
не может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным
любить. Кроме фальши и
лжи, ничего
не могло выйти теперь; а фальшь и
ложь были противны его натуре.
«Я дурная женщина, я погибшая женщина, — думала она, — но я
не люблю лгать, я
не переношу
лжи, а его (мужа) пища — это
ложь.
И он знает всё это, знает, что я
не могу раскаиваться в том, что я дышу, что я
люблю; знает, что, кроме
лжи и обмана, из этого ничего
не будет; но ему нужно продолжать мучать меня.
Клим нередко ощущал, что он тупеет от странных выходок Дронова, от его явной грубой
лжи. Иногда ему казалось, что Дронов лжет только для того, чтоб издеваться над ним. Сверстников своих Дронов
не любил едва ли
не больше, чем взрослых, особенно после того, как дети отказались играть с ним. В играх он обнаруживал много хитроумных выдумок, но был труслив и груб с девочками, с Лидией — больше других. Презрительно называл ее цыганкой, щипал, старался свалить с ног так, чтоб ей было стыдно.
— Но если б он… изменился, ожил, послушался меня и… разве я
не любила бы его тогда? Разве и тогда была бы
ложь, ошибка? — говорила она, чтоб осмотреть дело со всех сторон, чтоб
не осталось ни малейшего пятна, никакой загадки.
— Никогда! — повторил он с досадой, — какая
ложь в этих словах: «никогда», «всегда»!.. Конечно, «никогда»: год, может быть, два… три… Разве это
не — «никогда»? Вы хотите бессрочного чувства? Да разве оно есть? Вы пересчитайте всех ваших голубей и голубок: ведь никто бессрочно
не любит. Загляните в их гнезда — что там? Сделают свое дело, выведут детей, а потом воротят носы в разные стороны. А только от тупоумия сидят вместе…
Нет, это
не его женщина! За женщину страшно, за человечество страшно, — что женщина может быть честной только случайно, когда
любит, перед тем только, кого
любит, и только в ту минуту, когда
любит, или тогда, наконец, когда природа отказала ей в красоте, следовательно — когда нет никаких страстей, никаких соблазнов и борьбы, и нет никому дела до ее правды и
лжи!
Итак, что до чувств и отношений моих к Лизе, то все, что было наружу, была лишь напускная, ревнивая
ложь с обеих сторон, но никогда мы оба
не любили друг друга сильнее, как в это время. Прибавлю еще, что к Макару Ивановичу, с самого появления его у нас, Лиза, после первого удивления и любопытства, стала почему-то относиться почти пренебрежительно, даже высокомерно. Она как бы нарочно
не обращала на него ни малейшего внимания.
Но я был даже растроган;
лжи, которой я опасался,
не было, и я особенно рад был тому, что уже мне ясно стало, что он действительно тосковал и страдал и действительно, несомненно, много
любил — а это было мне дороже всего. Я с увлечением ему высказал это.
— Если человек, которому я отдала все, хороший человек, то он и так будет
любить меня всегда… Если он дурной человек, — мне же лучше: я всегда могу уйти от него, и моих детей никто
не смеет отнять от меня!.. Я
не хочу
лжи, папа… Мне будет тяжело первое время, но потом все это пройдет. Мы будем жить хорошо, папа… честно жить. Ты увидишь все и простишь меня.
Не уважая же никого, перестает
любить, а чтобы,
не имея любви, занять себя и развлечь, предается страстям и грубым сладостям и доходит совсем до скотства в пороках своих, а все от беспрерывной
лжи и людям и себе самому.
Было бы самомнением и
ложью сказать, что я стоял выше соблазнов «жизни», я, наверное, был им подвержен, как и все люди, но духовно
не любил их.
Я
не мог
любить, да и видеть
не желал Прасковью Ивановну, потому что
не знал ее, и, понимая, что пишу
ложь, всегда строго осуждаемую у нас, я откровенно спросил: «Для чего меня заставляют говорить неправду?» Мне отвечали, что когда я узнаю бабушку, то непременно полюблю и что я теперь должен ее
любить, потому что она нас
любит и хочет нам сделать много добра.
Она призналась, что начинала уже
любить меня; что она людей
не видит и что я понравился ей уже давно; она отличила меня особенно потому, что кругом все хитрость и
ложь, а я показался ей человеком искренним и честным.
Да, я
люблю тебя, далекий, никем
не тронутый край! Мне мил твой простор и простодушие твоих обитателей! И если перо мое нередко коснется таких струн твоего организма, которые издают неприятный и фальшивый звук, то это
не от недостатка горячего сочувствия к тебе, а потому собственно, что эти звуки грустно и болезненно отдаются в моей душе. Много есть путей служить общему делу; но смею думать, что обнаружение зла,
лжи и порока также
не бесполезно, тем более что предполагает полное сочувствие к добру и истине.
— Как
не был? Еще запирается, стрикулист! Говорить у меня правду,
лжи не люблю — знаешь! — воскликнул городничий, стукнув клюкой.
— Я, маменька,
не сержусь, я только по справедливости сужу… что правда, то правда — терпеть
не могу
лжи! с правдой родился, с правдой жил, с правдой и умру! Правду и Бог
любит, да и нам велит
любить. Вот хоть бы про Погорелку; всегда скажу, много, ах, как много денег вы извели на устройство ее.
Я очень
люблю людей и
не хотел бы никого мучить, но нельзя быть сентиментальным и нельзя скрывать грозную правду в пестрых словечках красивенькой
лжи. К жизни, к жизни! Надо растворить в ней все, что есть хорошего, человечьего в наших сердцах и мозгах.
Передонову казалось ясным, что княгиня им недовольна. Разве она
не могла прислать ему на свадьбу образа или калача? Он думал: надо заслужить ее милость, да чем?
Ложью, что ли? Оклеветать кого-нибудь, насплетничать, донести, Все дамы
любят сплетни, — так вот бы на Варвару сплести что-нибудь веселое да нескромное и написать княгине. Она посмеется, а ему даст место.
Мне казалось, что наконец-то вот я полюбил, а потом увидал, что это была невольная
ложь, что так
любить нельзя, и
не мог итти далее; а она пошла.
Варвара Михайловна (нервнее). И страшно много
лжи в наших разговорах! Чтобы скрыть друг от друга духовную нищету, мы одеваемся в красивые фразы, в дешевые лохмотья книжной мудрости… Говорим о трагизме жизни,
не зная ее,
любим ныть, жаловаться, стонать…
— Нет, любезный,
не говори этого. Пустой речи недолог век. Об том, что вот он говорил, и деды и прадеды наши знали; уж коли да весь народ веру дал, стало, есть в том какая ни на есть правда. Один человек солжет, пожалуй: всяк человек —
ложь, говорится, да только в одиночку; мир правду
любит…
Он писал, что умирает спокойно, потому что жалеть нечего: жизнь есть сплошная
ложь; что люди, которых он
любил, — если только он действительно
любил кого-нибудь, а
не притворялся перед самим собою, что
любит, —
не в состоянии удержать его жить, потому что «выдохлись».
«И
не встреться я с благодетелем моим Парамоном Семенычем, — прибавлял обыкновенно Пунин (он иначе
не величал Бабурина), — погряз бы я в пучине бедствий, безобразия и пороков!» Пунин
любил высокопарные выражения — и если
не ко
лжи, то к сочинительству и преувеличиванию поползновение имел сильное; всему-то он дивился, ото всего приходил в восторг…
Ведь если я о тебе сейчас пишу он, то ведь это потому что я о тебе пишу,
не тебе! В этом вся
ложь любовного рассказа. Любовь неизменно второе лицо, растворяющее — даже первое. Он есть объективизация любимого, то, чего нет. Ибо никакого он мы никогда
не любим и
не любили бы; только ты, — восклицательный вздох!
И думал я: нет, то была
не ложь,
Когда
любить меня ты обещала!
Ты для меня сегодня оживешь —
Я здесь — я жду — за чем же дело стало?
Я взор ее ловил — и снова дрожь,
Но дрожь любви, по жилам пробегала,
И ревности огонь, бог весть к кому,
Понятен стал безумью моему.
— Мудрены твои речи, Грунюшка,
не понять мне их. Но ты
любишь меня, а
ложь никогда с языка твоего
не сходила. Верю тебе, верю, моя добрая, милая Грунюшка! — говорила Дуня, осыпая поцелуями Аграфену Петровну.
Разум дан
не на то, чтобы научить человека
любить бога и ближнего. Это вложено помимо разума в сердце человека. Разум дан человеку на то, чтобы указать ему, что
ложь и что истина. А стоит человеку откинуть
ложь, и он научится всему тому, что ему нужно.
Если я
не любил говорить
ложь,
не крал,
не убивал и вообще
не делал очевидно грубых ошибок, то это
не в силу своих убеждений, — их у меня
не было, — а просто только потому, что я по рукам и ногам был связан нянюшкиными сказками и прописной моралью, которые вошли мне в плоть и кровь и которые незаметно для меня руководили мною в жизни, хотя я и считал их нелепостью…
— Даже в такие минуты вы решаетесь говорить
ложь, — сказал он своим обыкновенным голосом. — У вас нет ничего святого! Послушайте, поймите меня… В моей жизни вы были единственной привязанностью. Да, были вы порочны, пошлы, но кроме вас в жизни я никого
не любил. Эта маленькая любовь теперь, когда я становлюсь стар, составляет единственное светлое пятно в моих воспоминаниях. Зачем же вы затемняете его
ложью? К чему?
Я никогда
не был адептом толстовского учения и даже
не очень
любил толстовцев, но толстовское восстание против ложного величия и ложных святынь истории, против
лжи всех социальных отношений людей проникло в моё существо.
Лжи, которой полна социальная обыденность и которой она требует как добра, нужно противопоставлять
не высокие цели, остающиеся отвлеченными (часто и сама социальная обыденность
любит прикрываться высокими целями), а высокий дух, творческую духовную силу.
Теркин без всяких расспросов верил, что у нее до встречи с ним
не было никого, а мужа она
не любила, стало быть,
не могла испытывать никакого упоения от его ласк. Она слишком еще молода.
Не успела она приучиться к чувственной
лжи. И нельзя надевать на себя личину с такой натурой.
Кто из живых людей
не знает того блаженного чувства, хоть раз испытанного, и чаще всего только в самом раннем детстве, когда душа
не была еще засорена всей той
ложью, которая заглушает в нас жизнь, того блаженного чувства умиления, при котором хочется
любить всех: и близких, и отца, и мать, и братьев, и злых людей, и врагов, и собаку, и лошадь, и травку; хочется одного — чтоб всем было хорошо, чтоб все были счастливы, и еще больше хочется того, чтобы самому сделать так, чтоб всем было хорошо, самому отдать себя, всю свою жизнь на то, чтобы всегда всем было хорошо и радостно.
— Что рассказывать? Я ничего
не знаю. Позвали к куску растерзанного мяса, спросили: «Узнаете?» — «Узнаю…» Сказал: «Он поехал с пассажирским поездом номер восемь,
любил стоять на площадке, должно быть, свалился…» И сошлись с ним
ложью, — в жилетном кармане у него нашли билет. Маше он еще третьего дня сказал, что едет в Пыльск.
— Тоня, Тоня, — шептала княжна, — как я горячо, как беззаветно
любила тебя, а ты? Ты нет, никогда, и прежде, ни теперь; я поняла, поняла все: ты всегда
любил ее, ее. Ты
не виноват, она лучше меня. Но зачем же ты убил меня, убил
ложью, сладкой
ложью. И она
не виновата, она
не хотела моей гибели, она
не знала, что делала. Поскорей бы умереть, умереть!
— Милый Артемий! — говорит она, упоенная чистым восторгом, — вижу, ты меня
любишь по-прежнему… А как они мне солгали, жестокие!.. Будто ты… нет, нет, язык
не двигается, чтобы выговорить их
ложь.
Не верю! Они, может статься, хотели испугать меня и заставить скорее приехать. Но ты простишь меня, когда узнаешь, зачем я так мешкала.
— Ты солгал,
не правда ли, это была
ложь? Ты меня
любишь,
любишь еще! — лихорадочно твердила она, силой сажая его в кресло и
не выпуская из своих объятий. — О, Пьер, как я
люблю, как я
люблю тебя!
— Порок его ненавижу, а человека в нем
люблю. Что же,
не жена, законом
не связана, а все-таки беспомощна, разлюбить
не смогу… Какая дурная, должно быть, я стала?
Ложь… Обман… Разлюбить
не в силах… чувствую это…
Нет, она
не была прекрасна, и никто
не мог бы сказать, какая она. Но она была та, которую я
любил всю жизнь,
не зная, что
люблю. Всю жизнь я думал о других и о другом, а о ней
не подумал ни разу — и оттого все мысли мои были
ложью; всю жизнь я видел другие лица, слышал другие голоса, а ее никогда
не видал и голоса никогда
не слышал, — и оттого ненастоящими казались мне все люди. Только тебя одну я знал, и только тебя одну
не видел ни разу.
Даже те, которые,
любя поумничать и выразить свои чувства, толковали о настоящем положении России, невольно носили в речах своих отпечаток или притворства и
лжи, или бесполезного осуждения и злобы на людей, обвиняемых зa то, в чем никто
не мог быть виноват.
«Могло или
не могло это быть?» думал он теперь, глядя на нее и прислушиваясь к легкому стальному звуку спиц. «Неужели только за тем так странно свела меня с нею судьба, чтобы мне умереть?.. Неужели мне открылась истина жизни только для того, чтоб я жил во
лжи? Я
люблю ее больше всего в мире. Но чтó же делать мне, ежели я
люблю ее?» сказал он, и он вдруг невольно застонал по привычке, которую он приобрел во время своих страданий.